Элементы :: Планетарная напряженность между Востоком и Западом и противостояние Земли и Моря

Предлагаемый читателям перевод осуществлен с текста, опубликованного в сборнике "Schmittiana III" замечательного бельгийского ученого Пита Томиссена, который сделал чрезвычайно много для издания философского, научного и биографического материала, связанного с фигурой Карла Шмитта. Редакция "Элементов" приносит профессору Томиссену глубокую благодарность за предоставление и других важных материалов, касающихся этого автора. После недавней смерти известного последователя Карла Шмитта — Жюльена Фройнда, среди "шмиттианцев" первой величины на Западе остались только Пит Томиссен и итальянец Джанфранко Мильо.

Противостояние Востока и Запада, совершенно очевидное сегодня, включает в себя противоречия различного рода: экономические интересы, качественное различие правящих элит и несовместимость основополагающих интеллектуальных установок. Все эти противоречия возрастают, взаимно усиливая друг друга. Однако связь экономических, социологических и духовных напряжений проявлялась во всех великих войнах человеческой истории. Особенность современного антагонизма состоит в том, что эта напряженность стала глобальной и охватывает собой всю планету. Поэтому сегодня совершенно необходимо адекватно разобрать ту историческую и геополитическую подоплеку, на которой основано это напряженное противостояние.

Мы ведем речь о противоположности Востока и Запада. При этом очевидно, что речь не может идти лишь о географических различиях. В ходе нашего исследования мы обстоятельно разберем, о каком виде противоположности здесь идет речь, и покажем, что существует два различных типа напряженного противостояния: историко-диалектическое и статично-полярное. Противоположность Востока и Запада не есть полярная противоположность. Земля имеет Северный и Южный полюса, но не имеет ни Восточного, ни Западного. В условиях нашей планеты географическая противоположность Запада и Востока не является чем-то фиксированным и статичным; это только динамическое отношение, связанное с суточным "убыванием света". В географическом смысле, Америка является Западом по отношению к Европе; по отношению к Америке Западом являются Китай и Россия; а по отношению к Китаю и России Запад — это Европа. В чисто географическом смысле четкие полюса отсутствуют, а следовательно, исходя только из географии совершенно невозможно понять реально существующую планетарную враждебную напряженность между Востоком и Западом и осмыслить ее основополагающую структуру.

1

Можно пойти по пути исследования исторической, культурной и моральной специфики нынешнего Востока и нынешнего Запада и таким образом вычленить целый ряд антитез, которые, без сомнения, имеют очень важное значение. Здесь я бы хотел употребить один термин, введенный в оборот географом Джоном Готтманом в его блестящей работе "La politique des Etats et leur geographie"(1): понятие региональной иконографии (иконографии пространства) — iconographie regionale. Различные картины мира и представления, возникшие как результат различных религий, традиций, разного исторического прошлого, разных социальных моделей образуют автономные пространства. В этом смысле к иконографии определенного пространства принадлежат не только картины и произведения пластического искусства, но также и все видимые формы общественной и частной жизни. На существенное значение искусства в данной связи указал недавно Луис Диес дель Корраль, в своей книге "Похищение Европы", которую можно назвать энциклопедией европейской иконографии. Различие между пониманием формы, в тех или иных культурных регионах, и особенно в сфере структуры власти и государственного устройства, исследовал Карлос Ольеро. В понятие "иконографии пространства" мы можем включить помимо различных форм общественной жизни также и все прочие типические формы проявления человеческого бытия, системы характерных импликаций, аллюзий, символический язык чувств и мыслей в том виде, в котором они характерны для определенных территорий с особой неповторимой культурой. Сюда же относятся образы прошлого, мифы, саги и легенды, точно так же, как и все символы и табу, топографически локализованные в одном определенном пространстве и только в силу этого обретающие историческую действительность. Готтман говорит в этой связи о "циркуляции иконографий", т.е. о динамическом влиянии территориальных культур друг на друга в течение времени. Таким образом, на место знаменитой теории "циркуляции элит" Парето приходит не менее важная теория циркуляция иконографий.

Употребление слова (и понятия) "иконография" кажется мне в данном случае вполне уместным и плодотворным прежде всего потому, что этот термин точнее всего вскрывает сущность противостояния Востока и Запада. Отношение к образу, иконе обнаруживает сущностные качества Востока и Запада в их наиболее глубинном измерении: Восток традиционно выступает как противник зрительных изображений, картин и икон, Запад же, напротив, — как оплот почитания иконописи и шире, живописи (2). Когда речь идет об иконоборчестве или запрете на изображение Бога, образованный европеец вспоминает события из истории Византии, о борьбе вокруг иконоборческой ереси времен короля Льва (717-741) и о признании иконописи Карлом Великим. На память приходит также запрет изображать Бога в Ветхом Завете и в исламе. Некоторые зашли так далеко, что обнаруживают здесь изначальное противоречие между словесным и зрительным выражением, которое они в свою очередь возводят к еще более общему противоречию между слухом и зрением, акустикой и визуальностью, причем слово и слух однозначно отождествляются с Востоком, а изображение и зрение — с Западом.

Употребление термина "иконография", в вышеназванном всеобъемлющем смысле, должно уберечь нас от подобных упрощений. В действительности, не существует такого географического места, где отсутствовало бы визуальное измерение реальности, и образ, изображение, икона и иконография присутствуют повсюду. Поэтому только и возможна противоположная тенденция, отрицающая ценность визуального изображения, т.е. иконоборчество в самом широком смысле. Причем проблема иконоборчества не ограничивается отнюдь Византией или исламом. Запад также знает многочисленные и весьма агрессивные формы иконоборческого духа. Виклифиты и гусситы, сектанты баптисты и пуритане, религиозные модернисты и грубые рационалисты — все эти иконоборческие течения возникли и развились именно на Западе. Планетарного масштаба этот конфликт, этот основной спор всемирной истории достиг в эпоху великих географических открытий и колонизации Нового Света, и внешне он проявился в борьбе двух конфессиональных форм — римского католицизма и северного протестантизма, линии иезутитов и кальвинистов. Попробуем рассмотреть иконографический аспект этого конфликта, что подведет нас к более глубокому пониманию его смысла.

Смысл Реконкисты заключался в отвоевании пространства на Ибериском полуострове для свободного почитания Образа Пречистой Божьей Матери. Однажды я написал, что испанские моряки и конкистадоры Нового Света видели символ своих исторических свершений в водружении повсюду образа Непорочной Девы Богородицы. Некоторые читатели поняли меня превратно. Один католический автор даже писал по этому поводу: "Шмитт рассуждает о всяких христианских аксессуарах Конкисты, которые могут лишь ввести читателей в заблуждение". Для меня икона Девы Марии — это не "всякие христианские аксессуары". Более того, почитание иконы Пречистой имеет для меня огромное значение, что становится более понятным, если принять во внимание приведенные несколько выше рассуждения о связи зрительного образа, иконы с сущностью западной традиции. Я берусь утверждать, что все религиозные войны Еыропы XVI-XVII веков, включая Тридцателетнюю войну на немецких землях, в действительности, были войнами за и против средневекового католического почитания иконы Девы Марии. Следует ли считать в этом контексте иконоборчество английских пуритан сугубо восточным явлением, а иконопочитание баварских, испанских и польских католиков — признаком их западной духовной природы? В византийских спорах вокруг иконоборческой ереси на богословском уровне затрагивалась христианская догма Троичности. Духовная проблема заключалась в сложности иконографического совмещения в Божестве Единства и Троичности. Но все же, было бы неверно строго отождествить догмат Троичности исключительно с Западом, а абстрактный монотеизм — с Востоком. Конечно, в определенные моменты истории такое совпадение было почти полным. Монахи-франки дополнили христианский Символ Веры Запада формулой, согласно которой Святой Дух исходит не только от Отца, но и от Сына, и возмущение греческих патриархов Filioque привело к великому расколу между Западной и Восточной Церквями (3). Исходя из этого, можно было бы считать, что Filioque было выступлением Запада против Востока, но это опровергается, с одной стороны, особым учением о Троичности и Богородице сирийских Отцов Церкви, а с другой стороны, взглядами западных ариан, вообще отрицавших Божественную природу Христа. Таким образом, впечатляющее иконографическое различие между Востоком и Западом в вопросе Троичности становится не таким безусловным и абсолютным.

Традиционная иконография не статична, в нее вторгаются все новые факторы. К примеру, индустриальное вторжение техники. Современный психоанализ также вполне можно рассмотреть как проявление иконоборческой тенденции. Испанский психоаналитик Хуан Хосе Лопес Ибор предпринял очень интересное исследование этой сферы, исходя из нашего иконографического подхода к проблеме. Кроме того, практически вся современная живопись — и абстрактная, и сохранившая остатки предметности — несет в себе разрушение традиционного понимания образа, визуального изображения, иконы. Все три явления связаны между собой — техника, психоанализ и современная живопись. Если предпринять исследование такой взаимосвязи, сопоставив ее с актуальным противостоянием Востока и Запада, можно прийти к поразительным, сенсационным выводам. Единственной преградой на этом пути является невозможность строго отождествить Восток с иконоборчеством, а Запад — с иконопочитанием (4). Чтобы до конца осознать структуру мирового дуализма — Запад-Восток — нам все же следует исходить из иных критериев.

2

Вся история планетарной конфронтации Востока и Запада во всей своей полноте сводима к основополагающему дуализму элементов: Земли и Воды, Суши и Моря. То, что мы сегодня называем Востоком, представляет собой единую массу твердой суши: Россия, Китай, Индия — громадный кусок Суши, "Срединная Земля" (5), как назвал ее великий английский географ сэр Хэлфорд Макиндер. То, что мы именуем сегодня Западом, является одним из мировых Океанов, полушарием, в котором расположены Атлантический и Тихий океаны. Противостояние морского и континентального миров — вот та глобальная истина, которая лежит в основе объяснения цивилизационного дуализма, постоянно порождающего планетарное напряжение и стимулирующего весь процесс истории.

В кульминационные моменты мировой истории столкновения воюющих держав выливаются в войны между стихией Моря и стихией Суши. Это заметили уже летописцы войны Спарты и Афин, Рима и Карфагена. Однако до определенного времени все ограничивалось областью Средиземного моря. Люди еще не знали громадных пространств, великих океанов, планетарных конфликтов. Сразу заметим, что надо делать концептуальное различие между стихией Моря и стихией Океана. Конечно, частичные параллели существуют, и многие ссылаются в этом смысле на известный пассаж из первой филиппики Демосфена (38.41). Я сам не вполне разделяю язвительности Платона, который сказал о греках, что "те сидят на берегу Средиземного моря, подобно лягушкам".

Тем не менее, между морской цивилизацией, являющейся внутриматериковой, и океанической цивилизацией существует значительная разница. Та напряженность между Востоком и Западом, та планетарная постановка проблемы конфликта, которые характерны для нашего периода истории, не имеют аналогов в прошлом. Окончательного всемирно-исторического объема противостояние Суши и Моря (как Океана) достигает только тогда, когда человечество осваивает всю планету целиком.

Планетарный характер битвы между Сушей и Морем впервые обнаружился во времена войн Англии против революционной Франции и Наполеона. Правда, тогда деление на Сушу и Море, Восток и Запад не было еще столь четким, как сегодня. Наполеон был, в конце концов, разгромлен не Англией, но континентальными Россией, Австрией и Пруссией. "Номос" Земли (6) еще заключался тогда в равновесии между силами Суши и Моря; одно Море не могло добиться своими силами решительной победы. В 1812 году, когда столкновение достигло своего апогея, Соединенные Штаты объявили войну не Наполеону, а Англии. Тогда произошло сближение между Америкой и Россией, причем оба этих молодых государства стремились дистанцироваться как от Наполеона, так и от Англии. Противоречие между Землей и Морем, между Востоком и Западом еще не выкристаллизовалось тогда в чистое противостояние стихий, что произошло лишь в момент заключения Североатлантического союза в 1949 году.

Но уже во времена Наполеона довольно ясно проявилась закономерность политического конфликта, предопределенного различием цивилизационных стихий, т.е. такого конфликта, где надо было выбирать между Сушей и Морем. В июле 1812 года, когда Наполеон подступал к Москве, Гете сочинял панегирик якобы королеве Марии Луизе, но, на самом деле, ее супругу — французскому императору:

"Там, где тысячи людей пребывают в замешательстве, там все решает один человек (Наполеон)."

Немецкий поэт продолжает, имея в виду глобальный аспект противостояния Суши и Моря:

"Там, где собираются сумерки столетий,
Он (Наполеон) рассеивает их светом духовного взора.
Все ничтожное исчезло,
Лишь Суша и Море имеют здесь значение".

("Worueber trueb Jahrhunderte gesonnen
Er uebersieht"s im hellsten Geisteslicht.
Das Kleinliche ist alles weggeronnen,
Nur Meer und Erde haben hier Gewicht.")

Гете был на стороне Наполеона. Для него это была сторона Суши, Земли. Но Наполеон отождествлялся также с Западом. Запад был тогда еще Сушей и никак не Морем. Немецкий поэт искренне надеялся, что Запад так и останется воплощением сухопутной, континентальной силы, а Наполеон, как новый Александр, будет отвоевывать у сил Моря прибрежные территории, и тогда

Так Гете, типичный представитель Запада, летом 1812 года сделал выбор в пользу Суши, Земли против Моря. Конечно, в соответствии со своим мировоззрением, он понимал противостояние Земли и Моря как статичную, полярную напряженность, а не как диалетический неповторимый исторический момент. В данном случае, крайне важно то различие между статичной полярностью и исторической диалектикой, о котором мы говорили в самом начале статьи.

3

Гете мыслил в терминах статичной полярности. Но полярная напряженность значительно отличается от напряженности историко-диалектической. Статика полярного напряжения предполагает синхронизм, постоянство, при котором взаимодействие противоположных полюсов составляет фиксированную структуру, остающуюся сущностно одинаковой при всех внешних изменениях, проистекающих из конкретных исторических ситуаций. Это своего рода вечное возвращение.

Конкретно-исторический подход исследует, напротив, цепь логической и исторической взаимосвязи между конкретикой определенного вопроса и данного на него ответа. Вопрос и ответ дают диалектику исторически конкретного и определяют структуру исторических ситуаций и эпох. Подобная диалектика не обязательно должна отождествляться с гегелевской логикой понятий или с фатально заданной закономерностью природного течения событий.

Нас здесь интересует, однако, исследование структуры конкретно существующего в нашем мире планетарного дуализма (а не общая теория исторического процесса). Историческое мышление есть мышление однократными, одноразовыми историческими ситуациями и, следовательно, одноразовыми истинами. Все исторические параллели служат лишь наилучшему распознанию этой единственности, в противном случае они становятся лишь мертвыми функциональными элементами абстрактной системы, которой в реальной жизни просто не существует. Абсурдно и нереалистично делать предположения такого рода: что случилось бы, если бы события приняли иной оборот, нежели они приняли в реальной истории. К примеру, а что, если бы сарацины победили в битве при Пуатье? Что, если бы Наполеон не проиграл сражения при Ватерлоо? Что, если бы зима 41/42 была не такой холодной? — Такие нелепые предположения, которые можно встретить даже у знаменитых историков, абсурдны уже потому, что в них совершенно упускается из виду единственность и неповторимость любого исторического события. Структура полярной напряженности всегда актуальна, вечна, как вечное возвращение. Историческая же истина, напротив, истинна лишь один раз. Она и не может быть истинной больше, чем один раз, так как именно в однократности заключается ее историчность. Одноразовость исторической истины является одним из секретов онтологии, как выразился Вальтер Варнах. Диалектическая структура вопроса и ответа, о которой мы здесь ведем речь, пытаясь объяснить суть истории, никоим образом не ослабляет и не упраздняет качества однократности исторического события. Напротив, она только усиливает ее, поскольку речь идет о неповторимом конкретном ответе на столь же неповторимый конкретный вопрос.

Если бы противостояние между Сушей и Морем, выраженное в современном планетарном дуализме, было исключительно статично полярным, т.е. включенным в цепь природного равновесия и вечного возвращения, то оно было бы лишь фрагментом чисто природного процесса. Стихии в природе разделяются и воссоединяются, смешиваются и расслаиваются. Они сменяют друг друга и переходят друг в друга в беспрестанном круговороте метаморфоз, который открывает все новые и новые образы и формы сущности всегда тождественного полярного напряжения. Если бы дело сводилось только к такому природному статическому дуализму, актуальное противостояние Востока и Запада было бы лишь особой формой выражения вечной циркуляции элит, проблемой иконографий. Вечное возвращение и вечное превращение не знает специфической правды, неповторимой ситуации, исторического момента. Статично-полярное противостояние исключает историческую неповторимость. Но в конкретной истории все иначе. В определенные эпохи появляются дееспособные и могущественные народы и группы, которые захватывают и делят землю в процессе дружественных договоров или войн, хозяйничают на своей территории, пасут скот и т.д. Из этого образуется Номос Земли. Он ограничен своим уникальным $здесь и теперь#, а напряженность между элементами, о которых мы рассуждаем, между Сушей и Морем, лишь порождает природный, объективный контекст, в котором данный Номос складывается.

Если взять Землю и Море (и населяющих их существ) как исключительно природные элементы, то очевидно, что сами по себе они не могут породить враждебного противостояния, которое имело бы сугубо исторический событийный смысл. Обитатели Моря и обитатели Суши не могут быть по своей природе абсолютными врагами. Случается, что наземные животные пожирают морских, но нелепо в данном случае говорить о какой-то вражде. Сами рыбы сплошь и рядом пожирают друг друга, особенно крупные — мелких. Да и обитатели Суши относятся друг к другу не намного лучше. Поэтому нельзя утверждать, что существует природная враждебность Суши и Моря. Скорее, в чисто природном состоянии эти две стихии существуют совершенно безотносительно и безразлично друг ко другу, причем в такой степени, что говорить о таком специфическом и интенсивном соотношении как вражда здесь совершенно нелепо. Каждое живое существо пребывает в своей стихии, в своей среде. Медведь не враждует по своей природе с китом, а кит не объявляет войну медведю. Даже морские и сухопутные хищники твердо знают свои границы и пределы своего обитания. Медведь не посягает на владения льва или тигра; даже самые смелые звери знают свое место и стремятся избежать неприятных столкновений. Те, кто приводят в качестве примера природной вражды отношения кошек с собаками, лишь лишний раз доказывают, что такая природная вражда резко отличается от человеческой. Когда собака лает на кошку, а кошка шипит на собаку, их конфликт имеет совершенно иной смысл, нежели вражда людей. Самое главное отличие состоит в том, что люди по контрасту с животными способны отрицать наличие самого человеческого качества у своих противников, а животные — нет. Бытие собаки духовно и морально не ставит под вопрос бытия кошки и наоборот.

Однако, показательно, что именно басни из жизни животных особенно выпукло иллюстрируют специфически человеческие политические ситуации и отношения. Вообще говоря, с философской точки зрения, проблема басен о животных интересна сама по себе. Перенося на животный мир сугубо человеческие политические ситуации, мы демифологизируем, проясняем их, лишаем идеологических и риторических покрывал. Именно в силу того, что отношения среди животных имеют совершенно иной смысл, нежели отношения среди людей, такой аллегорический прием — когда люди выступают как звери, а звери как люди — позволяет обнаружить доселе сокрытое через сознательный отход от прямолинейного и одномерного анализа. Перевоплощение в зверя отчуждает человека от человеческого, но через такое отчуждение человеческое становится только более отчетливым и выпуклым. На этом основан политический смысл басен о животных (на чем мы не будем более здесь останавливаться).

При переносе дуальности Суша-Море на человечество, казалось бы, речь должна идти о морских конфликтах между людьми Моря и сухопутных конфликтах между людьми Суши. На самом деле, дело обстоит совершенно иначе, начиная с того момента, когда историческое планетарное напряжение достигает определенного критического уровня. В отличие от животных люди — и только люди — способны вести войну между народами Суши и народами Моря. Когда вражда достигает своей высшей точки, военные действия захватывают все возможные области, и война с обоих сторон разворачивается как на Суше, так и на Море. Каждая из сторон вынуждена преследовать противника вглубь враждебной стихии. Когда осваивается и третья, воздушная стихия, конфликт переносится и на нее, а война становится воздушной войной (7). Но изначальные субъекты конфликта не утрачивают своего качества, поэтому мне представляется вполне разумным говорить именно о противостоянии элемента Земли и элемента Моря (8). Когда планетарно-историческое противостояние приближается к своему пику, обе стороны до предела напрягают все свои материальные, душевные и духовные силы. Тогда битва распространяется на все прилегающее к противоборствующим сторонам пространства. И стихийное природное различие Суши и Моря в этом случае превращается в настоящую войну между этими элементами.

Вражда между людьми обладает особым напряжением, которое многократно превосходит напряжение, характерное для враждебности в царстве природы. В человеке все аспекты природы трансцендируются, обретают трансцендентное (или трансцендентальное, как угодно) измерение. Это дополнительное измерение можно назвать также "духовным" и вспомнить Рембо, который сказал: "Le combat spirituel est aussi brutal que la bataille des hommes" (9). Как бы то ни было, вражда между людьми может достичь невероятной степени. Эта высшая степень вражды отчетливо проявляется в гражданских войнах, когда противник настолько криминализируется, — морально, юридически и идеологически, — что фактически ставится вне всех человеческих законов. В этом дает о себе знать какой-то свойственный лишь человеку, сугубо сверхприродный элемент, трансцендентный по отношению к его природному измерению; этот элемент порождает невероятное напряжение и превращает природную полярность в конкретную историческую диалектику.

Слово "диалектика" выражает здесь то особое качество (свойственное лишь человечеству), которое кардинально отлично от всех природных форм полярности. Слово "диалектика" указывает на структуру "вопрос-ответ", которая только и может адекватно описать историческую ситуацию или историческое событие. Историческая ситуация может быть понята только как брошенный человеку вызов и его ответ на этот вызов. Каждое историческое действие есть ответ человека на вопрос, поставленный историей. Каждое человеческое слово — это ответ. Каждый ответ обретает смысл через вопрос, на который он призван отвечать; для того, кто не знает вопроса, слово остается бессмысленным. А смысл вопроса, в свою очередь, лежит в той конкретной ситуации, в которой он был поставлен.

Все это напоминает "логику вопрос-ответ" (Question-Answer Logic) Р.Дж. Коллингвуда, и в самом деле, мы именно ее имеем в виду. Коллингвуд с помощью мышления в терминах "вопрос-ответ" стремился определить специфический смысл истории. Он сделал это с блистательной точностью, так как для него данное определение означало венец философского пути по преодолению собственного внеисторического естественно-научного позитивизма. Замысел Коллингвуда был великолепен, но английский ученый был слишком глубоко затронут английским определением науки, свойственным XIX веку, чтобы суметь преодолеть психолого-индивидуалистическое толкование проблемы "вопрос-ответ". Только этот фактор и может объяснить его болезенные, закомплексованные припадки германофобии, которые изрядно подпортили его последнее произведение "The New Leviathan" (10). Но великая заслуга его "логики вопроса-ответа" остается безусловной. Однако необходимо особо подчеркнуть, что вопрос здесь ставится не отдельным человеком или группой людей, и уж совсем не произвольно взятым историком, исследующим прошлое, но самой Историей, состоящей в своем качественном аспекте из вопросов и ответов. Вопрос — это само по себе историческое событие, из которого произрастает через конкретный человеческий ответ следующее событие. Ровно в той степени, в какой люди принимают вызов и вопрос истории и в какой они стараются ответить на них своим отношением и своими поступками, в той степени они демонстрируют свою способность на рискованное участие в истории и, следовательно, подвергаются ее суду. Одним словом: они переходят из природного состояние в историческое.

Арнольд Тойнби развил "логику вопроса-ответа" (question-answer logic) до культурно-исторической концепции "структуры вызов-отзыв" (11) (challenge-response-structure). Концепцию "вопроса" Тойнби развил до понятия "вызова", а концепцию "ответа" — до "отзыва". Это было важнейшим этапом в прояснении сущностной характеристиски исторического, так как здесь явственно различимо не просто статично полярное, природное напряжение, — разбиравшееся неисторическими индивидуально-психологическими естественно-научными школами мысли, — но напряжение, понятое диалектически. Тойнби вычленяет на основании своего метода более двадцати культур или высших цивилизаций, каждая из которых основана на конкретном историческом ответе, отзыве людей на поставленный историей вопрос, брошенный ею вызов. К примеру, в случае Египта вызов заключался в природной специфике долины Нила, в привязанности к реке и в постоянной угрозе вражеских нашествий. Освоение и организация пространства долины Нила, защита от внешних, варварских влияний и основанная на этом египетская цивилизация с ее культами богов, династиями, пирамидами и священным искусством — все это было конкретным ответом на брошенный вызов.

Методология познания приобрела от такого подхода чрезвычайно много, так как отныне стало возможным изучать диалектическую структуру всякой исторической ситуации. Но и сам Тойнби не смог избежать характерного заблуждения, значительно повредившего его концепции. Когда он начинает описывать механизм взаимодействия между собой выделенных им двадцати цивилизаций или культур, в его анализе пропадает самая существенная сторона исторического, структура самой истории — уникальная одноразовость каждой конкретной ситуации и ее разрешения. Не существует никаких всеобщих законов мировой истории. Эта абстрактная попытка подчинить живую историю сухим закономерностям или статистической вероятности внутри узко функциональной системы в корне неверна. В реальности мы имеем дело лишь с одноразовыми конкретными ситуациями. И конкретная ситуация собственно нашей эпохи определяется тем, что в ней противостояние Востока и Запада приобрело характер планетарного дуализма, планетарной вражды. Когда мы пытаемся выяснить природу диалектического напряжения, порождаемого этим дуализмом, мы не стремимся вывести всеобщий закон или статистическую вероятность, не говоря уже о построении какой-то системы. Когда мы употребляем слово "диалектика", "диалектическое", мы подвергаемся риску быть неверно понятыми и причисленными к узко гегелевской школе. Это не совсем так. Историческая диалектика Гегеля, на самом деле, дает возможность осмыслить одноразовость и уникальность исторического события, что видно хотя бы из фразы Гегеля о том, что вочеловечивание Сына Божьего есть центральное событие всей человеческой истории. Из этого явствует, что история для Гегеля была не просто цепью объективных закономерностей, но обладала и субъективным измерением активного соучастия. Но во всеобщей гегелевской систематизации часто теряется историческая уникальность, и конкретное историческое событие растворяется в одномерном мыслительном процессе. Этого замечания достаточно для того, чтобы прояснить наше понимание термина "диалектика" и предупредить автоматическое зачисления в гегельянцы, что весьма свойственно для "технического", автоматического образа мысли наших современников.

Помимо неверного понимания сущности исторической диалектики, характерной для гегельянства в целом, следует также опасаться типичной для XIX столетия мании к формулировке закономерностей и открытию законов. Этой болезни подверглись практически все западные социологи и историки — кроме Алексиса де Токвиля. Потребность выводить из каждой конкретной исторической ситуации всеобщий закон развития покрыла научные открытия даже самых прозорливых мыслителей прошлого столетия почти непроницаемой пеленой туманных обобщений. Возведение конкретно-исторического факта к какому-то общечеловеческому закону было той платой, которой XIX век компенсировал свой научно-естественный позитивизм. Ученые просто не могли представить себе какую-то истину вне всеобщей, точно высчитываемой и измерямой функциональной закономерности. Так Огюст Конт — историк современности, наделенный гениальной интуицией, — правильно определил сущность своей эпохи, представив ее результатом развития, состоящего из трех этапов: от богословия через метафизику к позитивизму. Это было совершенно верное замечание, точно определяющее одноразовый, осуществленный в трех моментах шаг, который совершила западная мысль с XIII по XIX век. Но позитивист Огюст Конт смог сам поверить в истинность сформулированного им принципа только после того, как заявил, что закон трех стадий распространяется на все человечество и на всю его историю. Карл Маркс, в свою очередь, поставил очень точный диагноз тому положению дел, которое было характерно для второго этапа индустриальной революции в середине XIX века в Средней и Восточной Европе; но беда в том, что он возвел свои соображения в универсальную всемирно историческую доктрину и провозгласил упрощенный тезис о "классовой борьбе" (12), тогда как, на самом деле, речь шла всего лишь о конкретном моменте техно-индустриальной революции, связанном с изобретением железных дорог, телеграфа и паровой машины. Уже в XX веке Освальд Шпенглер значительно ограничил значение своего открытия — относительно глубинных исторических параллелей между настоящей эпохой и эпохой римской гражданской войны и периодом цезарей — тем, что составил на этом основании всеобщую теорию культурных кругов, а следовательно, убил сугубо исторический нерв всей своей работы.

4

Индустриализация и техническое развитие являются сегодня судьбой нашей земли. Итак, постараемся определить одноразовый исторический вопрос, великий вызов и конкретный ответ, порожденные индустриально-технической революцией прошлого столетия. Отбросим при этом все поверхностные заключения, вовлекающие нас в рискованные системы причинно-следственной обусловленности. Мы вычленили из общего понятия напряженности сугубо диалектическую напряженность, отличную от полярно-статической. Но эта концепция диалектической напряженности не должна пониматься как банальный продукт гегельянства, естественно-научных воззрений или нормативистских конструкций. Формула Тойнби относительно "вызова-отзыва" также должна использоваться лишь в качестве инструмента, так как нам надо, в первую очередь, верно понять сугубо одноразовую актуальную истину сегодняшнего планетарного дуализма Востока и Запада.

Здесь нам поможет текст Арнольда Тойнби 1953 года с выразительным названием: "The World and the West" ("Мир и Запад")(13). Это произведение спровоцировало ожесточенную критику и полемику, которую мы предпочитаем обойти молчанием, так как нас интересует здесь лишь противостояние Земли и Суши. Тойнби говорит о нашей эпохе, выделяя в ней как отдельную категорию Запад, противопоставленный всему остальному миру.

Запад представляется ему агрессором, который в течение четырех с половиной столетий осуществлял экспансию своей индустриально-технической мощи на Восток в четырех основных направлениях: Россия, исламский мир, Индия и Восточная Азия. Для Тойнби представляется очень важным, что эта агрессия осуществлялась через освободившуюся от норм христианской традиции технику (entfesselte Technik). Тот факт, что сегодняшний Восток сам начал широко использовать технику, означает для Тойнби начало его активной самозащиты перед лицом Запада. Правда, в XVII веке иезуиты сделали попытку проповедывать христианскую религию индусам и китайцам не как религию Запада, но как религию универсальную, относящуюся равным образом ко всем людям. Тойнби считает, что эта попытка, к несчастью, провалилась из-за догматических разногласий между различными католическими миссиями и централизованной проповеднической сетью иезуитов. Смысл Октябрьской коммунистической революции, согласно Тойнби, состоит в том, что Восток стал вооружаться освобожденной от христианской религии европейской техникой. Эту технику Тойнби называет "куском европейской культуры, отколовшимся от нее к концу XVI века". Заметим эту важнейшую, абсолютно точную формулировку.

Выясним теперь в свете "логики вопрос-ответ", что было тем вызовом и тем отзывом, которые исторически проявились в нашу эпоху через индустриально-технический рывок.

Из чего происходит индустриальная революция? Ответом на какой вопрос она является? Каковы ее истоки и ее родина, ее начало и ее мотивация? Она происходит с острова Англия и датируется XVIII веком. Повторим всем известные даты — 1735 (первая коксовая печь), 1740 (первая литая сталь), 1768 (первая паровая машина), 1769 (первая современная фабрика в Нотингэме), 1770 (первый прядильный станок), 1786 (первый механический ткацкий станок), 1825 (первый паровоз). Великая промышленная революция происходит с острова Англия, ставшего начиная с XIX столетия главной промышленной страной мира. Этот исторический феномен, который мы постоянно должны иметь в виду, заметил уже первый немецкий социолог Лоренц фон Штайн в 1842 году. Он писал по этому поводу:

"Удивительным образом и совершенно неожиданно, в то же самое время, когда во Франции распространяются идеи свободы и равенства, в Англии появляются первые машины. Вместе с ними открывается совершенно новая эпоха для всего мира в вопросах благосостояния, производства, потребления и торговли. Машины стали подлинно революционной силой в материальном мире, и из этого подчиненного ими материального мира они начали распространять свое могущество вглубь, во все сферы мира духовного."

"Удивительным образом и совершенно неожиданно" причем именно "в Англии"! В этих словах слышится жадное к познанию удивление молодого немца, который начинает осознавать историческую ситуацию своего народа и в Париже Луи Филиппа понимает, что политическая революция, расползающаяся начиная с 1789 года по всему европейскому континенту, есть лишь бледный идеологический эпифеномен по сравнению с индустриальной революцией, распространяющейся из Англии и представляющей собой подлинно революционную силу. Так родилась только что приведенная нами замечательная фраза из главы под значительным названием "Пролетариат". В этом же тексте впервые в европейскую дискуссию вводится научное осмысление проблемы фундаментального различия между рабочей силой и собственностью.

Итак, индустриальная революция происходит из Англии XVIII столетия. Какова была историческая ситуация на этом острове в то время? Англия была островом, отделившимся начиная с XVI века от европейского континента и сделавшим первые шаги к чисто морскому существованию. Это, с исторической точки зрения, является для нас самым существенным. Все остальное — лишь надстройка, суперструктура. Какое бы внешнее событие мы ни выбрали в качестве окончательного шага к чисто морскому существованию, — захват Ямайки Кромвелем в 1655 году, окончательное изгнание Стюартов в 1688 году или европейский мир в Утрехте в 1713 году, — главным является следующее: один европейский народ начиная с определенного момента перестал считать остров, на котором он жил, частью несколько удаленной европейской Суши и осознал его как базу для чисто морского существования и для морского господства над мировым океаном. Начиная с XVI века Англия вступила в эпоху великих географических открытий и принялась отвоевывать колонии у Португалии, Испании, Франции и Голландии. Она победила всех своих европейских соперников не в силу морального или силового превосходства, но лишь исключительно из-за того, что сделала решительный и бесповоротный шаг от твердой Суши к открытому Морю, и в такой ситуации отвоевывание сухопутных колоний обеспечивалось контролем над морскими пространствами.

Это был одноразовый, неповторимый, исторический ответ на столь же одноразовый, неповторимый исторический вызов, на великий вызов века европейских географических открытий. Впервые в известной нам истории человечества возник вызов, относящийся не только к конкретным рекам, берегам или внутриматериковым морям; впервые он имел планетарный, глобальный характер. Большинство европейских народов осознали этот вызов в континтентальных, сухопутных терминах. Испанцы создали свою гигантскую заокеанскую империю; при этом она оставалась сущностно сухопутной и строилась на обширных материковых массах. Русские оторвались от Москвы и завоевали гигантскую страну — Сибирь. Португальцам, несмотря на их удивительные достижения в мореплавании, также не удалось перейти к чисто морскому существованию. Даже героический эпос эпохи португальских открытий, "Лузиады" Комоенса, говорят об Индийском океане по сути почти так же, как Эней Виргилия говорит о Средиземном море. Голландцы первыми пустились в глобальные морские авантюры и долго оставались в авангарде. Но база была слишком слабой, укоренность в политике сухопутных держав слишком глубокой, и после заключения мира в Утрехте в 1713 году Голландия окончательно была привязана к Суше. Французы вступили в двухсотлетнюю войну с Англией и, в конце концов, проиграли ее. Англию континент особенно не беспокоил (the least hampered by the continent), и она окончательно и успешно перешла к чисто морскому существованию. Это создало непосредственные предпосылки для индустриальной революции.

Бывший некогда европейским остров отбросил традиционную, сухопутную картину мира и начал последовательно рассматривать мир с позиции Моря. Суша как естественное жизненное пространство человека превратилось в нечто иное, в берег, простирающийся вглубь континентальных просторов, в backland. Еще в XV веке во времена Орлеанской девы английские рыцари, подобно рыцарям других стран, в честном бою добывали себе трофеи. Вплоть до XVI столетия англичане были овцеводами, продававшими шерсть во Фландрию, где из нее делали ткани. И этот народ превратился в нацию "пенителей морей" и основал не только морскую, но океаническую, мировую империю. Остров перестал быть отдельно расположенным фрагментом Суши и превратился в Корабль, лежащий на якоре вблизи континента. На место старого, сухопутного Номоса Земли вступил новый Номос, включающий в свою структуру освоенные пространства открытого Моря, но при этом отрывающий открытое море от континентальной массы и противопоставляющий пространство Моря пространству Суши, чтобы создать равновесие с помощью контроля над Сушей со стороны Моря.

То, что отпало от европейской культуры в XVI веке, было, вопреки Тойнби, не "техническим осколком", но чем-то совсем иным. Европейский остров откололся от европейского континента, и новый, призванный островом мир Моря поднялся против традиционного мира континентальной Суши. Этот мир Моря породил противовес миру Суши, и мир (Frieden, peace) на земле стал подобен весам в его руках. Это было выражением конкретного ответа на вызов открывшегося Мирового Океана. И на этом острове Англия, принявшем вызов и сделавшем решительный шаг к морскому существованию, внезапно появились первые машины.

5

Корабль основа морского существования людей, подобно тому, как Дом — это основа их сухопутного существования. Корабль и Дом не являются антитезами в смысле статического полярного напряжения; они представляют собой различные ответы на различные вызовы истории. И Корабль и Дом создаются с помощью технических средств, но их основное различие состоит в том, что Корабль — это абсолютно искусственное, техническое средство передвижения, основанное на тотальном господстве человека над природой. Море представляет собой разновидность природной среды, резко отличную от Суши. Море более отчужденно и враждебно. Согласно библейскому повествованию, человек получил свою среду обитания именно через отделение Земли от Моря. Море оставалось сопряженным с опасностью и злом. Здесь мы отсылаем читателей к комментариям на первую главу "Книги Бытия" в третьем томе "Церковной Догматики" Карла Барта. Подчеркнем лишь, что для преодоления древнего религиозного ужаса перед Морем человечество должно было предпринять значительное усилие. Техническое усилие, предпринятое для такого преодоления, сущностно разнится со всяким иным техническим усилием. Человек, отваживающийся пуститься в морское путешествие, — слово "пират" изначально означало того, кто способен на такой риск, — должен иметь, по словам поэта, "тройную броню на груди" (aes triplex circa pectus). Преодоление человеком инерциального сопротивления природы, составляющее сущность культурной или цивилизаторской деятельности, резко отличается в случае кораблестроения и освоения Моря и в случае разведения скота и строительства жилищ на Суше.

Центр и зерно сухопутного существования, со всеми его конкретными нормативами — жилище, собственность, брак, наследство и т.д. — все это Дом. Все эти конкретные нормативы произрастают из специфики сухопутного существования и особенно из земледелия. Фундаментальный правовой институт, собственнность — Dominium — получил свое название от Дома, Domus. Это очевидно и известно всем юристам. Но многие юристы, однако, не знают, что немецкое слово Bauer (paganus, крестьянин) происходит не непосредственно из слова "Ackerbau" (пахота), но от слова "Bau", "Gebaude", "aedificium", т.е. "здание", "постройка", "дом". Оно означало изначально человека, владевшего домом. Итак в центре сухопутного существования стоит Дом. В центре морского существования плывет Корабль. Дом — это покой, Корабль — движение. Поэтому Корабль обладает иной средой и иным горизонтом (14). Люди, живущие на Корабле, находятся в совершенно иных отношениях как друг с другом, так и с окружающей средой. Их отношение к природе и животным совершенно отлично от людей Суши. Сухопутный человек приручает зверей — слонов, верблюдов, лошадей, собак, кошек, ослов, коз и "все, что ему принадлежит" — и делает из них домашних животных. Рыб невозможно приручить, их можно только поймать и съесть. Они не могут стать домашними животными, так как сама идея Дома чужда морю.

Для того, чтобы осознать бездонное различие между сухопутным и морским существованием, мы привели культурно-исторический пример. Сейчас мы стараемся найти ответ на вопрос, почему индустриальная революция со свойственным ей раскрепощением технического порыва (entfesselte Technik) зародилась в условиях морского существования. Сухопутное существование, центром которого является Дом, совершенно иначе относится к технике, нежели морское существование, центром которого является Корабль. Абсолютизация технического прогресса, отождествление любого прогресса исключительно с техническим прогрессом, короче, то, что понимается под выражением "раскрепощенный технический порыв", "раскрепощенная техника" — все это могло зародиться, произрасти и развиться только на основании морского существования, в климате морского существования. Тем, что остров Англия принял вызов открывающегося мирового океана и довел до логического завершения переход к чисто морскому существованию, он дал исторический ответ на вопрос, поставленный эпохой великих географических открытий. Одновременно это было и предпосылкой индустриальной революции и началом эпохи, чью проблематику переживаем сегодня мы все.

Конкретно мы говорим о промышленной революции, которая является сегодня нашей общей судьбой. Эта революция не могла осуществиться нигде и никогда, кроме как в Англии XVIII века. Промышленная революция как раз и означает раскрепощение технического прогресса, а это раскрепощение становится понятным только исходя из специфики морского существования, при котором оно, до некоторой степени, разумно и необходимо. Технические открытия делались во все времена и во всех странах. Техническая одаренность англичан не превышает одаренности других народов. Речь идет лишь о том, каким образом использовать техническое открытие и в каких пределах; иными словами, в какую систему нормативов это открытие поместить. В условиях морского существования технические открытия совершаются более легко и свободно, так как они не обязательно должны встраиваться в фиксированную структуру нормативов, свойственных сухопутному существованию. Китайцы изобрели порох; они были нисколько не глупей европейцев, которые также изобрели его. Но в условиях чисто сухопутного, закрытого существования тогдашнего Китая, это повлекло его использование исключительно для игр и фейерверков. В Европе же то же самое привело к открытиям Альфреда Нобеля и его последователей. Англичане, совершившие в XVIII веке все свои знаменитые открытия, повлекшие за собой промышленную революцию, — коксовые печи, сталелитейное производство, паровую машину, ткацкий станок и т.д., — не были гениальнее других народов из других стран и других эпох, живших по сухопутным законам и сделавших аналогичные открытия независимо от англичан. Технические открытия не являются откровениями таинственного высшего духа. Они во многом диктуются временем. Но забываются или развиваются они — это зависит от того человеческого контекста, в котором они были сделаны. Я выражусь определеннее: технические открытия, лежащие в основе промышленной революции, только там на самом деле приведут к индустриальной революции, где сделан решительный шаг к морскому существованию.

Переход к чисто морскому существованию уже несет в самом себе и в своих прямых следствиях раскрепощение техники как самостоятельной и самодовлеющей силы. Всякое развитие техники в предшествующих периодах сухопутного существования никогда не приводило к появлению такого принципа как Абсолютная Техника. При этом надо подчеркнуть, что береговые и связанные с внутренними морями формы культур еще не означают перехода к чисто морскому существованию. Только при освоении Океана Корабль становится настоящей антитезой Дома. Безусловная вера в прогресс (понятый как технический прогресс) является верным признаком того, что совершен переход к морскому существованию. В исторически, социально и морально бесконечном пространстве морского существования само собой возникает цепная реакция безбрежной череды открытий. Речь идет не о различии между кочевыми и оседлыми народами (15), а о противоречии между Сушей и Морем — двумя противоположными стихиями человеческого существования. Поэтому неверно говорить о "морских кочевниках" в одном ряду с кочевниками на лошадях, верблюдах и т.д.. Неправомочно переносить сухопутные условия на стихию Моря. Жизненное пространство человечества в его сверхприродном, историческом смысле радикально различается по всем параметрам — внешним и внутренним — в зависимости от того, идет ли речь о сухопутном или морском существовании. С какой бы позиции мы ни смотрели на это различие, — с Моря на Сушу или с Суши на Море, — оно проявляется в совершенно иначе структурированном силовом цивилизационном и культурном поле; при этом надо заметить, что культура сама по себе в большей степени относится к Суше, а цивилизация к Морю (16), морское мировоззрение ориентировано техноморфно, тогда как сухопутное — социоморфно (17).

Два важнейших феномена XIX столетия могут быть освещены в новом свете при помощи теории специфики морского существования. Речь идет о классической политэкономии конца XVIII — начала XIX века и о марксизме. По мере развития промышленной революции обнаруживающаяся безбрежность провоцировала все новые и новые шаги по пути раскрепощенного технического прогресса. Так называемая классическая политэкономия была концептуальной суперструктурой, разработанной на основании первой стадии промышленной революции. Марксизм, в свою очередь, основал свое учение уже на этой суперструктуре классической политэкономии. Он развил ее и разработал концептуальную суперструктуру для второй стадии промышленной революции. В этом качестве марксизм был взят на вооружение элитой русских профессиональных революционеров, которым удалось совершить в 1917 году революцию в Российской Империи и перенести двойную суперструктуру на условия своей аграрной страны. Во всем этом речь шла отнюдь не о практическом осуществлении чистого учения и о логичной реализации объективных законов исторического развития. Речь шла о том, что промышленно отсталая аграрная страна испытывала необходимость вооружиться современной промышленной техникой, так как в противном случае ей была обеспечена роль добычи для других более развитых промышленно крупных держав. Таким образом, марксизм из идеологической надстройки второй стадии промышленной революции превратился в практический инструмент для преодоления индустриально-технической незащищенности огромной страны, а также для смещения старой элиты, явно не справлявшейся с исполнением исторической задачи (18).

Но последовательное доведение до логического конца принципов классической политэкономии было лишь одним аспектом марксистского учения. Корни марксизма оставались гегельянскими. В одном месте гегелевских "Основ философии права" в параграфе 243 содержится смысл всей проблемы. Это — знаменитое место. Этот параграф описывает диалектику буржуазного общества, беспрепятственно развивающегося по своим собственным законам, и подчеркивает, что "это общество неизбежно несет в себе прогрессирующий рост народонаселения и промышленности". Гегель утверждает, что такое общество "при всем его богатстве никогда не будет достаточно богатым, т.е. исходя только из своих внутренних возможностей никогда не сможет воспрепятствовать росту нищеты и увеличению числа неимущего населения". Гегель при этом откровенно ссылается в качестве примера на тогдашнюю Англию. В параграфе 246 он продолжает:

"Согласно этой диалектике, конкретное буржуазное общество вынуждено выходить за свои границы, чтобы искать среди других народов, отстающих либо по уровню развития промышленных средств, либо по техническим навыкам, потребителей своей продукции, а следовательно, средства для своего собственного существования." (19)

Таковы знаменитые параграфы 243 — 246 из гегелевских "Основ философии права", которые получили свое окончательное развитие в марксизме. Но насколько мне известно, никто не обратил внимания на глубиннейший смысл параграфа 247, непосредственно следующего за только что процитированным. В нем утверждается фундаментальная противоположность между Сушей и Морем, и развертывание этого 247 параграфа могло бы быть не менее значительным и важным, чем развертывание параграфов 243 — 246 в марксизме. Здесь утверждается связь промышленного развития с морским существованием. Этот 247-ой параграф содержит следующее решающее предложение:

"Подобно тому, как для супружества первым условием является твердая земля, Суша, так как для промышленности максимально оживляющей ее стихией является Море."

Здесь я прерываю свое изложение, и предоставляю внимательным читателям возможность увидеть в нем начало развертывания 247-го параграфа из "Основ философии права" Гегеля, подобное тому, как развертывание параграфов 243 — 246 создало марксизм.

Наш разбор порождает новый вопрос и вместе с ним новую опасность. Само собой напрашивается желание поставить следующую проблему: каков актуальный вызов истории? И тут же возникает опасный соблазн ответить на этот вопрос старым способом, адекватным и правильным в предшествующую эпоху. Людям свойственно цепляться за то, что доказало когда-то ранее свою истинность и эффективность. Они категорически отказываются понимать, что со стороны человечества новый ответ на новый вопрос может быть только предположением, и чаще всего, как это было в случае путешествия Колумба, слепым предположением. У человека есть непреоборимая потребность относиться к последнему хронологически историческому опыту как к чему-то вечному. Когда мы, немцы, в 1914 году вторглись во Францию, нам казалось, что события будут отныне развиваться как в 1870-71 годах вплоть до нашей решительной победы. Когда в 1870-71 осажденные французы совершили вылазку из Парижа, они были уверены, что все снова пойдет по сценарию победоносной революции 1792. Когда государственный секретарь США @Стимсон# в 1932 году провозгласил свою знаменитую доктрину, доктрину Стимсона, он считал, что в целом сложившаяся ситуация напоминает в увеличенном масштабе 1861 год и начало войны за независимость.

Чувство истории должно уберечь нас от подобных ошибок. Парадоксальным образом именно в тех странах, которые дальше других продвинулись по пути раскрепощенной техники, распространено мнение, что отныне с помощью технических средств начинается прорыв в новые бесконечные пространства космоса. По сравнению с этим прорывом в космос пятисотлетний прорыв эпохи великих географических и технических открытий покажется несущественным отрезком времени. Люди планируют атаку на стратосферу и полеты на Луну. Сама наша планета, Земля постепенно превращается в космический корабль, плывущий в космическом пространстве.

Такое мнение представляется мне повторением старого ответа, развитием того ответа, который был дан некогда на вызов открывшегося мирового Океана. Люди рассматривают вызов сегодняшнего дня как увеличенное повторение открытия Америки. Психологически, так сказать, это понятно. Тогда открывались новые континенты и океаны земли. Сегодня я не вижу никакого открывающегося космоса, не слышу никакого космического вызова. Не будем говорить о летающих тарелках. Раскрепощенная техника может сколь угодно долго и яростно вгрызаться в космос, из этого не получится нового исторического вызова и тем более ответа на такой вызов. Конечно, раскрепощенная техника порождает чудовищный силовой импульс и стремление преодолеть его. Но этот импульс не то же самое, что вызов. Верно, что современная техника все время порождает искусственные потребности, но это значит лишь, что она способна в лучшем случае давать в высшей степени искусственный ответ на столь же искусственно поставленный ей самой вопрос.

Именно это ультрасовременное развитие старого ответа является, с точки зрения истории, неисторичным и анахроничным. Впрочем, вполне естественна ситуация, когда победивший в прошлую эпоху совершенно пропускает мимо внимания новый вызов истории. Да и как может победитель понять, что его победа является одноразовой истиной? Кто научит его этому? Я пришел к выводу: уже хорошо, если мы отказываемся давать старый ответ на новый вопрос. Уже много, если мы осмысляем новый мир не по схеме того "нового мира", которая существовала вчера. Лично я вижу новый вызов не по ту сторону стратосферы. Я замечаю, что раскрепощенная техника скорее ограничивает людей, чем открывает им новые пространства. Современная техника нужна и полезна (20). Но сегодня она очень далека от того, чтобы служить ответом на какой бы то ни было вызов. Она лишь удовлетворяет новые, отчасти порожденные ей же самой, потребности. В остальном она сама ставится сегодня под вопрос, а значит, именно поэтому не может быть ответом. Все говорят о том, что современная техника сделала нашу землю до смешного маленькой. Новые пространства, откуда появится новый вызов, должны поэтому находиться на нашей земле, а не вне ее в открытом космосе. Тот, кому первому удастся закрепостить раскрепощенную технику, скорее даст ответ на ныне существующий вызов, чем тот, кто с ее помощью попытается высадиться на Луне или на Марсе. Укрощение раскрепощенной техники — это подвиг для нового Геракла. Из этой области слышится мне новый вызов, вызов Настоящего.

Карл Шмитт (перевод с немецкого А.Д.)